Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

В тот день закончилось мое детство; правда, тогда я об этом еще не догадывалась. Если бы я знала, что случится там, вошла бы за матерью в ту комнатушку в квартале, который называли «Дном города»? Если бы я понимала, зачем мы туда едем, не сбежала бы я, прежде чем мать постучала медным молотком в дверь? Едва ли. Мне тогда было шестнадцать, меня считали своенравной, но в те мгновения, когда мы с сестрой стояли под синим зимним небом Тегерана, я понятия не имела, что со мной станется, а бунтовать боялась.

Тем утром мы с матерью и сестрой, вопреки обыкновению, вышли из дома в чадрах. Уже это одно должно было бы меня насторожить. Мы с сестрой никогда не носили чадру, а мать надевала ее только дома, перед намазом. У нее была легкая хлопковая чадра, белая, с бутонами роз: в ней она молилась. Нам же с Пуран она в тот день выдала совсем другие покровы – черные, тяжелые, в каких ходили разве что старухи.

– Одевайтесь, – велела она.

Я решила, что мы едем в храм замаливать мои грехи: другого объяснения маминому требованию у меня не нашлось. Я надела чадру и встала перед зеркалом. Оттуда на меня смотрела худая, бледная девушка с тяжелой челкой, которая выбивалась из-под чадры.

Пуран тоже накинула покрывало. Чадра прятала ее тело, виднелось только лицо, и сестра казалась совсем крохотной. Под глазами ее чернели полумесяцы бессонницы, под левым наливался синяк.

«Значит, ей тоже досталось», – подумала я.

– Не свалитесь в джуб^[1]! – крикнула мать.

Мы с сестрой перепрыгивали покрытые льдом канавки посреди улицы. В нескольких кварталах от дома нам навстречу попался первый из многочисленных городских лоточников и уличных торговцев. Два его осла были навьючены мешками с гранатами, дынями, баклажанами, всевозможной глиняной посудой и кухонной утварью: казалось, спины их прогнулись под тяжестью поклажи. Неподалеку от улицы Пехлеви^[2] мать махнула вознице, и к нам подкатили дрожки, небольшой крытый экипаж с черным верхом.

Втроем на заднем сиденье было тесно. Мать прикрыла чадрой лицо, подалась к вознице и что-то прошептала. Он недоуменно взглянул на нее.

– Вам действительно нужно именно туда? – уточнил он. – Прошу прощения, но там не место для таких ханум^[3], как вы.

Мать что-то ответила, но слов было не разобрать. Возница одной рукой поправил галстук, другой взял кнут, хлестнул лошадь – и дрожки тронулись с места.

– Куда мы едем? – шепотом спросила я сестру и раз-другой легонько ткнула ее локтем в бок. Но она даже не взглянула на меня, откинулась на спинку сиденья и понурила голову.

Был одиннадцатый час утра, и улицы кишели народом; хозяйки шли за провизией на базар. Из переулка за углом змеилась очередь в булочную. Торговцы несли на голове подносы с лепешками, пробежал мальчишка с двумя огромными глиняными кувшинами. Мы ехали молча; дрожки свернули с оживленной улицы в какой-то проулок. Колеса повозки скрипели и тарахтели; окрестности были мне незнакомы. Километра через полтора мы наконец миновали вокзал. Каменная мостовая сменилась землей, и копыта нашей лошади уже не цокали звонко, а гулко стучали по утрамбованной земле: я догадалась, что мы в южной – беднейшей – части Тегерана.

Улицы здесь были запущенные, и чем дальше, тем неопрятнее казались мечети, дома, лавки. Целые семейства жались к кострам из кизяка, тянулись к огню, потирали руки, пытаясь согреться. У входа в мечети просили подаяние женщины с младенцами, примотанными платком к груди; тут же, возле материных юбок, резвились дети постарше. У стен домов сидели мужчины; по улице сновали босоногие подростки.

Нищие, лужи, мусор, бродячие собаки – я не отрываясь смотрела по сторонам. Никто из моих знакомых никогда не бывал здесь. Мне хотелось увидеть все. Мне хотелось понять.

– Нечего глаза пялить! – одернула меня мать и велела сесть ровно.

На перекрестке дрожки резко остановились: какой-то мужчина переводил через дорогу двух ослов. У всех здешних домишек были глинобитные стены и покатые жестяные крыши, дороги были изрыты ухабами. Этот район назывался «Дном города», но узнала я об этом гораздо позже.

– Вам точно сюда? – еще раз спросил возница, когда дрожки остановились.

Мать нервно кивнула и молча протянула ему деньги.

Я вылезла из повозки, и в нос мне ударила вонь – причудливая смесь грязи, дыма и кизяка. От страха меня вдруг пробрал озноб, ноги подкосились, и, чтобы не упасть, я ухватилась за локоть сестры. С дальнего конца переулка доносился собачий лай, из печных труб в ясное январское небо летели кляксы черного дыма.

Я сделала несколько шагов вслед за матерью и сестрой, остановилась и спросила, уперев руки в боки:

– Зачем мы здесь? Куда мы идем?

– В лечебницу, – тихо ответила мать, не глядя мне в глаза. – Пошевеливайся, бога ради.

Недоумение мое не исчезло, однако я успокоилась. Ночью рука совсем разболелась, распухшую нижнюю губу дергало. Я обрадовалась, что сейчас мне дадут обезболивающее.

Я подобрала чадру, сжала ее щепотью под подбородком и направилась следом за матерью и сестрой. У ближайшего строения мать схватила зубами край чадры, освобождая руки, взялась за медный молоток и постучала в дверь – раз, другой. В следующее мгновение дверь приоткрыли.

В вестибюле толпились женщины. Они стояли вдоль стены парами и группками, пожилые и совсем молоденькие, понуро ждали своей очереди, кусали губы и молчали.

С потолка свисал истертый, линялый ковер – импровизированный занавес, отделяющий вестибюль от прочих помещений. Чуть погодя девушка лет шестнадцати или семнадцати отодвинула ковер и провела нас по коридору в тесную комнатушку, освещаемую двумя небольшими керосиновыми лампами. Там стояла едкая вонь: мне показалось, пахнет нашатырем. Прищурившись, я огляделась. Под самым потолком виднелся квадрат окна, забранный железной решеткой. У стены стоял стол, накрытый белой простыней. В дальнем углу умывальник в бурых прожилках. Стены были голые, но, когда глаза мои привыкли к темноте, я заметила, что по одной стене от пола до потолка змеится трещина.